Этот храм представлен в книге Леду эффектным листом, на котором изображена какая-то торжественная процессия ночью, при лунном освещении, с зажженными факелами и пылающими кострами. Храм не имеет ни одного окна и совершенно неизвестно, как он освещается внутри. Можно догадываться, что в его куполе автор предполагает прорубленным круглое отверстие, точь-в-точь как в римском Пантеоне.
Боязнь окон, даже прямая ненависть к "мещанской манере сверлить стены" - такая же болезнь эпохи, как и мегаломания. Это мания гладких стен очень понятна после периода, когда все только и думали о том, как бы посложнее и похитрее заполнить стены всякой всячиной. Теперь изощряются во всевозможных сочетаниях колонн с огромными массами стенной глади и нетронутость последней решаются нарушать только скульптурными фризами. Эта особенность была целиком унаследована мастерами раннего александровского классицизма.
Храм не исчерпывает, по мнению Леду, духовных запросов человека. "Мораль, эта активная религия, и философия, сестра религии, имеют здесь также свои святилища", продолжает он описывать свой город. "Народы Тибета и дети Конфуция найдут там храм закона, начертанный в их сердцах перстом природы. Где не царит порок, там воздвигается алтарь добродетели…". В его городе есть, конечно, и школа. "Многочисленные портики окружают ее: там дети играют, юноши гуляют и старцы размышляют. В этой школе человек узнает о своих обязанностях, прежде чем он узнает о своих правах. Там он постигает, что добродетели рождаются одна от другой; что Платоны, Сократы, Сент-Огюстены трудились над возведением одного и того же здания и шли к одной и той же цели". И тут же заодно, он вспоминает и Солона, и Карла Великого, и Фидия, призывает в свидетели Аполлона, Цереру, Плутона и Пана да уж, кстати, не забывает и Гомера, Теокрита, Пиндара, Анакреона. Вся эта ученость, видимо, сердечно его тешит, и он непрестанно на протяжении огромного тома перебирает все новые и новые имена, - какая-то бешеная и дикая скачка по разрозненным страницам энциклопедического словаря.
Один из самых любопытных листов всего увража – тот, который изображает мост, проектированный Леду через реку Лу. Каменные быки этого моста он трактует как плывущие по реке античные корабли, причем каждое судно высечено так, что на нем без труда можно рассмотреть закрывшихся щитами воинов и гребцов, с их длинными веслами, а все корабельные части – резной нос, дощатая обшивка, люки и мачты – имитированы в камне до полной иллюзии. Мачты этих судов наклонены к воде и взаимно перекрещиваются, образуя самую ферму моста. Расстилающийся вокруг гористый пейзаж весь наполнен зданиями, архитектура которых выдержана в стиле Леду. Это, вне всякого сомнения, одна из самых шалых идей, какие когда-либо рождались в голове архитектора. Мост не был, конечно, никогда исполнен, и даже сам Леду довольно наивно маскирует свое авторство. Вместо пояснительного текста к перспективному виду, разрезу и планам моста он рассказывает о своем фантастическом путешествии по Franche-Comté, о том, как однажды, скитаясь среди гор, он встретился с молодым артистом, показавшим ему эти диковинные проекты моста, постройка которого уже началась. Читателю с первых же слов ясно, что этот "молодой артист" - не кто иной, как сам Леду.
Такой же фантастичностью отличается и другой проект его – дом директора источников la Loue, в котором он не остановился перед чудовищной мыслью пропустить гигантский водопад прямо через середину здания, разместив сверху, снизу и с боков жилые помещения. Он знает, что за сумасбродную идею ему сильно достанется от сотоварищей по искусству, и поэтому предпочитают обрушиться на них заранее со свойственным ему бахвальством, заносчивостью и презрением к "посредственности и ничтожеству". "Уже я слышу, как архитекторы-портретисты, да, архитекторы-портретисты, возмущаются экстравагантностью, - восклицает он с высоты своего величия, - привыкшие угодливо изображать то, что они видят, они редко предаются поискам широкого замысла. Принимая часть за целое, они не нарушают линию, продленную привычкой, они следуют тому спокойному ручейку, который несет дань своих вод в необъятность морей… Глухие и немые, презираемые богом, вдохновителем порывов, холодные копировальщики мертвой натуры, они не располагают никакими средствами оживить ее". Покончив с предполагаемыми врагами и критиками, он впадает в сладкий и сентиментальный тон и вновь засыпает читателя невероятным множеством имен и эпизодов, совершенно не идущих к делу. Неизвестно для чего приплетены Гаспар, Пуссен, Сальватор Роза, Бурдон и все действующие лица мифологии. "Сын Сатурна заставляет умолкнуть ветры, свистящие над горами; Борей колышет свое благотворное дыхание; подвешенное колесо Иксиона останавливается в своем беге… Эвмениды продвигаются, предшествуемые ужасными змеями…".
Забавная выспренность и пустота этой риторики не случайна: она вполне в духе эпохи и притом органически сплетена со всей архитектурной изобретательностью того поколения, к которому принадлежал Леду. Приведенные выдержки, при всей их неврастенической болтливости, объясняют кое-что в творчестве Леду и его современников. Эти исступленные реплики, их странная нелогичность, горячечная путаность, пряность языка, высокомерие и самовлюбленность автора – невольно вызывают в памяти те истерические литературные выступления, которыми обильно недавнее прошлое. Только что пережитая – а кое в чем и переживаемая – нами эпоха модернизма необыкновенно близко напоминает время Леду. Как в недавние дни, да и сейчас еще зачастую, так и тогда усилия даровитых людей были направлены на то, чтобы как-нибудь уйти от всего обычного, общепринятого – ergo, банального и прошлого. Изобретая новые формы, готовы были не считаться с незыблемыми физическими законами – только бы озадачить, ошеломить новизной и небывалостью. Была такая же наивная вера в свои силы и дарования и так же много было "гениев", которые позже оказывались посредственностями и где-то закисали и пропадали в глуши. Как тут, так и там были свергнуты все авторитеты, Витрувий и Палладио выброшены как негодный хлам, и началось то особенное, специфическое смакование модернизма, которое однажды, в эпоху расцвета барокко, уже замечалось в Европе и которое на наших глазах повторилось снова. Вся разница лишь в том, что модернисты конца XVIII века не уходили от того, что им казалось "античным духом", - они презирали только "искаженную античность" и "рабов-копиистов", имитировавших древние памятники, а не создававших новые. Модернисты конца XIX века не смущались иногда выказывать полное презрение к ценностям античного мира.
Похожие статьи:
Происхождение
Истоки оперетты уходят в глубь веков. Уже в экстатических античных мистериях в честь бога Диониса, которые считаются прообразом европейской драмы, можно выявить некоторые жанровые признаки оперетты: сочетание музыки с пантомимой, танцем, ...
Михайловский замок
Михайловский замок (он же с 1823 - Инженерный) - одно из самых мистических мест Петербурга и в то же время одно из самых кровавых. Это некий "Нагль-фар", корабль мертвецов, в петербургской топографии. На небольшом пятачке земли ...
Искусство XVIII века
XVIII век в Западной Европе стал последним этапом длительного перехода от феодализма к капитализму. На протяжении этого века продолжалась грандиозная ломка всех существовавших ранее общественных и государственных устоев. В XVIII столетии ...
Разделы