Второе проявление рефлексии (по времени оно, впрочем, предшествовало первому) наблюдается у пифагорейцев и, скорее всего, восходит к самому Пифагору. Он ввел в греческую традицию слово "ономатет" ("имядатель"), обозначавшее бога или человека, научившего людей языку (возможно, Пифагор заимствовал подобное представление у вавилонян). В рамках этой традиции язык осознается как набор имен, причем имена выступают в качестве самостоятельных сущностей и противостоят текучести вещей. Этот взгляд составил позже основу теории, утверждавшей природное происхождение слов. Мотив отприродного единства имени и референта пронизывает мифы и ритуальные действия. Более того, иное отношение к слову в рамках мифологического сознания немыслимо. Пифагорейцы же, сформулировав данный мотив как принцип, вышли за эти рамки и тем самым положили начало рефлективному движению по поводу содержания мифологических представлений. (Заметим, кстати, что вся древнегреческая философия до Платона включительно во многом может быть понята только как рефлексия над мифологическим мышлением. В частности, в отношении Платона этот взгляд был выражен П. Флоренским в лекции "Общечеловеческие корни идеализма".)
Позиция пифагорейцев стала тем рефлективным началом, которое двигало известный спор о природе имен, зафиксированный ярче всего в "Кратиле" Платона. Ведь именно то, что их позиция была сформулирована в явном виде, способствовало возникновению противоположной точки зрения. Подтверждением тому, что спор о природе имен вывел греческую мысль на новый рефлективный уровень, служит наличие в "Кратиле" продуктивнейшей идеи о делении слов на первые и производные (первые – возникшие "по природе" и производные – развившиеся из них в процессе употребления языка). Эта идея становится основой, на которой расцветает этимологизирование стоиков, а оно, сохраняя элементы более раннего этимологизирования, уже безусловно несет в себе рефлективный момент – изучаются именно слова, "искаженные" в процессе использования.
Наиболее важными результатами того, что древнегреческие мыслители осуществили рефлексию над языковыми явлениями, оказались следующие. Во-первых, это возникновение грамматики. Система грамматических терминов впервые появляется в работах Демокрита, который ввел обозначения для возрастающего ряда единиц – от буквы до предложения. Затем Платон вводит обозначения для имен и глаголов (правда, не по морфологическим, а по логическим признакам), а затем работы Аристотеля и особенно стоиков делают возможным появление в Александрии первой грамматики. Грамматика Дионисия Фракийского, возникшая в конце 2 века до н. э., стала определенным завершением рефлективного процесса, начатого софистами и пифагорейцами. Следует при этом заметить, что сама грамматика еще не стала объектом рефлексии и рассматривается (по крайней мере, в определениях) сугубо как подчиненная практическим нуждам дисциплина: "Грамматика – это практическое знание (эмпирия) главным образом того, что говорится у поэтов и прозаиков". Таким образом, можно утверждать, что в период от софистов до Дионисия Фракийского язык стал объектом рефлексии, а грамматика – еще нет. Только разработка схем универсальной грамматики в средние века и Новое время предполагает начало рефлективного движения по отношению к самому способу рассмотрения языка,
Второй результат – это возникновение риторики как осмысления ораторского искусства. К начальным результатам этого процесса можно отнести протагоровскую классификацию высказываний; приведенную выше, и соображения Продика по поводу синонимии древнегреческого языка. Это направление получило свое наиболее совершенное выражение, очевидно, в работах римских авторов, в частности Плиния Старшего и Квинтиллиана – "О сомнительных формах языка" и "Обучение оратора" (I в. н. э.).
Итак, основываясь на предложенном критерии, можно утверждать, что рефлексия над языковыми явлениями возникает в V веке до н. э. в древнегреческой культуре. Каковы же предпосылки, обусловившие начало рефлективного движения? Их, как минимум, две – письменность и возникновение сознательно творческого отношения к литературному труду. Разумеется, эти предпосылки исторически тесно связаны между собой, но в то же время они способствовали развитию отличных друг от друга способов осознания языка, почему их необходимо рассмотреть отдельно.
Для того чтобы стать объектом рефлексии, определенное явление, кроме того, что оно вовлечено в практическую деятельность, должно получить еще и знаковое (специально языковое) воплощение. Только это делает возможным его понятийное представление. Рефлексия же по поводу языка занимает особое место в силу специфики своего объекта, так как язык, являясь знаковым образованием, не может подвергаться рефлексии до того, как он получит, наряду с устной, иную форму своего существования. Не случайно мифологическое сознание отождествляет язык либо с органом, его производящим, либо с предметным его содержанием. В первом случае язык оказывается в одном ряду со слухом, зрением и т.п. Насколько далеко простирается это отождествление, видно хотя бы из того, что египтяне "были уверены, что речь производится непосредственно языком и для того, чтобы научиться другому языку, следует просто изменить положение языка во рту, "перевернуть" его". Во втором случае язык сливается с обозначаемым им миром предметов. Отсюда, собственно, и вырастает убеждение в физическом единстве имени и референта, доходящее до того, что вместо лекарства врач мог давать разведенный в воде пепел сожженного предмета, на котором предварительно писалось название этого лекарства.
Похожие статьи:
Особенности средневекового искусства Западной Европы
Термин " романский стиль" условен и возник в первой половине 19 века, когда была обнаружена связь средневековой архитектуры с римской. В 11 12 веках церковь достигла вершины могущества. Ее влияние на духовную жизнь того времени ...
Философско-эстетические следствия научной революции и проблема художественной целостности литературы XVII века
При всей относительности вычленения любого этапа литературы как «целостности», это понятие, как известно, предполагает не только внутреннее единство объекта, но и наличие в нем специфической сущности, то есть особого художественного миров ...
Николай Гаврилович Чернышевский
Вот уж кого можно было бы посчитать разрушителем духовного единства русской классики – это Чернышевский с романом "Что делать?" (1863). Словно Базаров, он воззрился на русскую жизнь, не желая оставить здесь ничего из традиционно ...
Разделы